Однажды осенью привелось мне ночевать

Однажды осенью привелось мне ночевать

КОНТРОЛЬНЫЙ ДИКТАНТ ПО РУССКОМУ ЯЗЫКУ

10 — 11 КЛАСС

ТЕМА: СИНТАКСИС И ПУНКТУАЦИЯ

Зайчонок спасает человека

Однажды осенью привелось мне ночевать у знакомого старика на Урженском озере, расположенном на Урале.

Представьте себе, что в холодную ночь вы нашли приют в избушке рыбака. В избе тепло, чисто, а за окном стонет октябрьский ветер, который так ненавидит каждый рыбак. Кажется, что на дворе яростно борются какие-то звери. С озера доносятся беспокойные всплески воды. Слышатся какие-то стоны и шум сухого камыша. Утки зябнут, не могут успокоиться всю ночь и все время чего-то тревожатся.

Бедному моему Шарику сегодня неможется; он вертится, взвизгивает и по временам начинает лаять. В сенях спит заяц и во сне стучит лапой по полу. Старик у печки возится с самоваром. Наконец усаживаемся пить чай. Я расспрашиваю старика о зайце. Рыбак любит побеседовать и охотно рассказывает мне интересную историю.

Этот заяц спас старику жизнь во время лесного пожара. Старый рыбак бережет его теперь и никогда не расстается с ним.

А дело было так. Однажды, чуть забрезжило, дедушка пошел поохотиться и забрался в гущу леса. Вдруг видит дым, слышит треск. Дед понял, что начинается лесной пожар. Порывы ветра гонят огонь с большой скоростью.

Не выберешься из леса — погибнешь. Надо попытаться спастись. Старик бежит, спотыкается, с трудом дышит. Приходится торопиться, так как пожар разрастается. Ветки елок колются, жалят, сучья на земле рвут сапоги, деревья рушатся. Старик сбивается с дороги, путается. Вдруг выскочи из-под кусточка зайчонок и бросся по дороге. Ноги у него опалены, он бежит тихо. Дед старается не отстать от зайца. Он знает, что звери лучше человека разбираются в направлении огня и обычно спасаются. Старик не ошибся: заяц вывел его из огня. Оба едва дышали от усталости.

Старик взял зайца к себе, вылечил его. С тех пор они живут большими друзьями.

Источник

Диктанты. 1. В 1466 году русский купец Афанасий Никитин задумал отправиться в далёкое путешествие

1. В 1466 году русский купец Афанасий Никитин задумал отправиться в далёкое путешествие. Из города Твери он спускается по Волге и едет до Астрахани, а затем су- хим путём отправляется к безбрежному, необъятному простору Индийского океана. Представьте себе этот длинный, трудный путь! Несколько лет Никитин странствует по Индии. Не раз ему приходится рисковать жизнью. Он то богатеет, то разоряется. Он преодолевает разнообразные препятст- вия, борется с лишениями, но внимательно присматри- вается к неведомой стране, старательно записывает всё, что видит и слышит. Когда читаешь дневник Никитина, то чувствуешь его беспредельную любовь к родине. Он много видел, слы- шал, многое поражало его своей сказочностью, но ни при каких обстоятельствах он не забывал своей родины. Не соблазнила его и восточная роскошь, которую он красоч- но описывает. В 1472 году Никитин отправляется в обратный путь. Однако не суждено ему вернуться в родной город. В доро- ге он умирает. Некоторые считали, что первым путь в Индию проло- жил португальский мореплаватель Васко да Гама, но в действительности на двадцать пять лет раньше Афана- сий Никитин совершил это необыкновенное путешествие.

2Много дней кочевал я по Уралу. Однажды осенью привелось мне ночевать у знакомого старика на Уржен- ском озере, расположенном в горах. Представьте себе, что в холодную ночь вы нашли себе приют в избушке рыбака. В избе тепло, чисто, а за окном стонет октябрьский ветер, который так ненавидит каж- дый рыбак. Кажется, что на дворе яростно борются ка- кие-то звери. С озера доносятся беспокойные всплески волн. Слышатся какие-то стоны и шум сухого камыша. Утки зябнут, не могут успокоиться всю ночь и всё время чего-то тревожатся. Бедному моему Шарику сегодня неможется. Он вер- тится, взвизгивает и по временам начинает лаять. В се- нях спит заяц и во сне стучит лапой по полу. Старик у печки возится с самоваром. Наконец усаживаемся пить чай. Я расспрашиваю старика о зайце. Рыбак любит побе- седовать и охотно рассказывает мне интересную историю. Этот заяц спас старику жизнь во время лесного пожа- ра. Старый рыбак бережёт его теперь и никогда не рас- стаётся с ним. Каким образом трусишка заяц мог спасти жизнь че- ловеку? Дело было так. Однажды, чуть забрезжило, дедушка пошёл поохо- титься и забрался в гущу леса. Вдруг видит дым, слышит треск. Дед понял, что начинается лесной пожар. Порывы ветра гонят огонь с большой скоростью. Не выберешься из леса — погибнешь. Надо попытать- ся спастись. Старик бежит, спотыкается, с трудом ды- шит. Приходится торопиться, так как пожар разрастает- ся. Ветви ёлок колются, сучья на земле рвут сапоги, ва- лятся деревья. Старик сбивается с дороги, пугается. Вдруг возьми да выскочи из-под кустика зайчонок и бросься бежать по дороге. Лапки у него опалены, он бе- жит медленно. Дед старается не отставать от зайца. Он знает, что звери лучше человека разбираются в направ- лении распространения огня и обычно спасаются. Ста- рик не ошибся: заяц вывел его из огня. Выбравшись из леса, оба едва дышали от усталости. Старик взял зайца к себе, вылечил его, и с тех пор они живут большими друзьями.

Источник

Однажды осенью привелось мне ночевать

О том как заяц человеку жизнь спас.

Много дней кочевал я по Уралу. Однажды осенью привелось мне ночевать у знакомого старика на Урженском озере. Представьте себе, что в холодную ночь вы нашли приют в избушке рыбака. В избе тепло, чисто, а за окном стонет октябрьский ветер, который так ненавидит каждый рыбак!

Кажется, что на дворе яростно борются какие-то звери. С озера доносятся беспокойные всплески воли, слышатся какие-то стоны и шум сухого камыша. Утки зябнут, не могут успокоиться и всю ночь чего-то тревожатся.

Бедному моему Шарику сегодня неможется: он вертится, взвизгивает и по временам начинает лаять, как будто видит кошмарный сон.
В сенях спит заяц и стучит лапой по полу. Старик возится с самоваром, и мы усаживаемся пить чай. В избе пахнет смоляными шишками, на которых вскипел самовар (благо, места здесь еще не обезлесели).

Я расспрашиваю старика о зайце, рыбак любит поговорить и охотно рассказывает мне интересную историю. Этот заяц спас старику жизнь -во время лесного пожара, и теперь дедушка бережет его и никогда не расстается с ним. Каким же образом трусишка заяц мог спасти жизнь человеку?

Дело было так. Однажды, чуть забрезжило, дедушка пошел поохотиться и забрался в глубь леса. Идет он по чащобе и вдруг видит — дым, слышит — треск. Дед понял, что начинается лесной пожар. Порывы ветра гонят огонь с большой скоростью. Не выберешься из леса — погибнешь. Надо попытаться спастись. Старик бежит, спотыкается, ‘с трудом дышит. Приходится торопиться, так как пожар разрастается. Ветви елок колются, жалят, сучья на земле рвут сапоги, деревья рушатся. Старик сбивается с дороги, путается.
Вдруг выскочи из-под кустика зайчонок и бросься по дороге. Ноги у него опалены, бежит он тихо. Дед старается не отставать от зайца,
потому что знает: звери лучше человека разбираются в направлении огня и обычно спасаются.

Старик не ошибся: заяц вывел его из огня. Оба обессилели, едва дышали от усталости. И старик взял зайца к себе, вылечил его, и с тех пор живут они вместе.

Источник

Однажды осенью привелось мне ночевать

• ЖАНРЫ 360
• АВТОРЫ 277 259
• КНИГИ 653 882
• СЕРИИ 25 022
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 611 382

. Однажды осенью мне привелось стать в очень неприятное и неудобное положение, в городе, куда я только что приехал и где у меня не было ни одного знакомого человека,- я очутился без гроша в кармане и без квартиры.

Продав в первые дни всё то из костюма, без чего можно было обойтись, я ушел из города к местность, называемую Устье, где стояли пароходные пристани и в навигационное время кипела бойкая трудовая жизнь, а теперь было пустынно и тихо,- дело происходило в последних числах октября.

Шлепая ногами по сырому песку и упорно разглядывая его с желанием открыть в нем какие-нибудь остатки питательных веществ, я бродил одиноко среди пустынных зданий и торговых ларей и думал о том, как хорошо быть сытым.

При данном состоянии культуры голод души можно удовлетворить скорее, чей голод тела Вы бродите но удинам, вас окружают здания, недурные по внешности и — можно безошибочно сказать — недурно обставленные внутри: это может возбудить у вас отрадные мысли об архитектуре, о гигиене и еще о многом другом, мудром и высоком; вам встречаются удобно и тепло одетые люди,- они вежлины, всегда сторонятся от вас, деликатно не желая замечать печального факта вашего существования. Ей-богу, душа голодного человека всегда питается лучше и здоровее души сытого,- вот положение, из которого можно сделать очень остроумный вывод о пользу сытых.

. Наступал вечер, шел дождь, с севера порывисто дул ветер. Он свистел в пустых ларях и лавчонках, бил в заколоченные досками окна гостиниц, и волны реки от его ударов пенились, шумно плескались на песок берега, высоко взметывая свои белые хребты, неслись одна за другой в мутную даль, стремительно прыгая друг через друга. Казалось, что река чувствовала близость зимы и в страхе бежала куда-то от оков льда, которые мог в эту же ночь набросить на нее северный ветер. Небо тяжело и мрачно, с него неустанно сыпались еле видные глазом капельки дождя; печальную элегию в природе вокруг меня подчеркивали две обломанные и уродливые ветлы и опрокинутая вверх дном лодка у их корней.

Опрокинутый челн с проломленным дном и ограбленные холодным ветром деревья, жалкие и старые. Всё кругом разрушено, бесплодно и мертво, а небо точит неиссякаемые слезы. Пустынно и мрачно было вокруг — казалось, всё умирает, скоро останусь в живых я один, и меня тоже ждет холодная смерть.

А мне тогда было семнадцать лет — хорошая пора!

Я ходил, ходил по холодному и сырому песку, выбивая зубами трели в честь голода и холода, и вдруг, в тщетных поисках съестного, зайдя за один из ларей,- увидал за ним скорченную на земле фигуру в женском платье, мокром от дождя и плотно приставшем к склоненным плечам. Остановившись над ней, я присмотрелся, что она делала. Оказалось, она роет руками яму в песке, подкапываясь под один из ларей.

— Это зачем тебе? — спросил я, присаживаясь на корточки около нее.

Она тихо вскрикнула и быстро вскочила на ноги. Теперь, когда она стояла и смотрела на меня широко раскрытыми серыми глазами, полными боязни,- я видел, что это девушка моих лет, с очень миловидным личиком, к сожалению, украшенным тремя большими синяками. Это его портило, хотя синяки были расположены с замечательной пропорциональностью — по одному, равной величины, под глазами и один — побольше — на лбу, как раз над переносицей. В этой симметрии была видна работа артиста, очень изощрившегося в деле порчи человеческих физиономий.

Девушка смотрела на меня, и боязнь в ее глазах постепенно гасла. Вот она отряхнула руки от песка, поправила ситцевый платок на голове, поежилась и сказала:

— Ты, чай, тоже есть хочешь. Ну-ка, рой, у меня руки устали. Там,она кивнула головой на ларь,- наверно хлеб есть. Этот ларь торгует еще.

Я стал рыть. Она же, немного подождав и посмотрев на меня, присела рядом и стала помогать мне.

Мы работали молча. Я не могу сказать теперь, помнил ли я в этот момент об уголовном кодексе, о морали, собственности и прочих вещах, о которых, по мнению сведущих людей, следует помнить во все моменты жизни. Желая быть возможно ближе к истине, я должен признаться,- кажется, я был настолько углублен в дело подкопа под ларь, что совершенно позабыл о всем прочем, кроме того, что могло оказаться в этом ларе.

Вечерело. Тьма — сырая, мозглая, холодная — всё более сгущалась вокруг нас. Волны шумели как будто глуше, чем раньше, а дождь барабанил о доски ларя всё звучнее и чаще. Где-то уж продребезжала трещотка ночного сторожа.

— Есть у него пол или пет? — тихо спросила моя помощница. Я не понял, о чем она говорит, и промолчал.

— Я говорю — есть пол у ларя? Коли есть, так мы напрасно ломаемся. Подроем яму,- а там, может, толстые доски еще. Как их отдерешь? Лучше замок сломать. замок-то плохонький.

Хорошие идеи редко посещают головы женщин; но, как вы видите, они все-таки посещают их. Я всегда ценил хорошие идеи и всегда старался пользоваться ими по мере возможности.

Найдя замок, я дернул его и вырвал вместе с кольцами. Моя соучастница мгновенно изогнулась и змеей вильнула в открывшееся четырехугольное отверстие ларя. Оттуда раздался ее одобрительный возглас:

Одна маленькая похвала женщины для меня дороже целого дифирамба со стороны мужчины, будь мужчина сей красноречив, как все древние ораторы, взятые вместе. Но тогда я был настроен менее любезно, чем теперь, и, не обратив внимания на комплимент девушки, кратко и со страхом спросил ее:

Она монотонно принялась перечислять мне свои открытия:

— Корзина с бутылками. Мешки пустые. Зонтик. Ведро железное.

Все это было несъедобно. Я почувствовал, что мои надежды гаснут. Но вдруг она оживленно крикнула.

— Хлеб. Караван. Только мокрый. Держи!

К ногам моим выкатился каравай и за ним она, моя доблестная соучастница. Я уже отломил кусочек, засунул его в рот и жевал.

— Ну-ка, дай мне. Да отсюда надо и уходить. Куда бы нам идти? — Она пытливо посмотрела во тьму на все четыре стороны. Было темно, мокро, шумно. — Вон там лодка опрокинута. айда-ка туда?

— Идем! — И мы пошли, обламывая на ходу нашу добычу и набивая ею рты. Дождь усиливался, река ревела, откуда-то доносился протяжный насмешливый свисток,- точно некто большой и никого не боящийся освистывал все земные порядки, и этот скверный осенний вечер, и нас, двух его героев. Сердце болезненно ныло от этого свиста: тем не менее я жадно ел, в чем мне не уступала и девушка, шедшая с левой стороны от меня.

Источник

Максим Горький — Однажды осенью: Рассказ

…Однажды осенью мне привелось стать в очень неприятное и неудобное положение, в городе, куда я только что приехал и где у меня не было ни одного знакомого человека, — я очутился без гроша в кармане и без квартиры.

Продав в первые дни всё то из костюма, без чего можно было обойтись, я ушёл из города в местность, называемую Устье, где стояли пароходные пристани и в навигационное время кипела бойкая трудовая жизнь, а теперь было пустынно и тихо, — дело происходило в последних числах октября.

Шлёпая ногами по сырому песку и упорно разглядывая его с желанием открыть в нём какие-нибудь остатки питательных веществ, я бродил одиноко среди пустынных зданий и торговых ларей и думал о том, как хорошо быть сытым…

При данном состоянии культуры голод души можно удовлетворить скорее, чем голод тела. Вы бродите по улицам, вас окружают здания, недурные по внешности и — можно безошибочно сказать — недурно обставленные внутри: это может возбудить у вас отрадные мысли об архитектуре, о гигиене и ещё о многом другом, мудром и высоком; вам встречаются удобно и тепло одетые люди, — они вежливы, всегда сторонятся от вас, деликатно не желая замечать печального факта вашего существования. Ей-богу, душа голодного человека всегда питается лучше и здоровее души сытого, — вот положение, из которого можно сделать очень остроумный вывод в пользу сытых.

…Наступал вечер, шёл дождь, с севера порывисто дул ветер. Он свистел в пустых ларях и лавчонках, бил в заколоченные досками окна гостиниц, и волны реки от его ударов пенились, шумно плескались на песок берега, высоко взмётывая свои белые хребты, неслись одна за другой в мутную даль, стремительно прыгая друг через друга… Казалось, что река чувствовала близость зимы и в страхе бежала куда-то от оков льда, которые мог в эту же ночь набросить на неё северный ветер. Небо тяжело и мрачно, с него неустанно сыпались еле видные глазом капельки дождя; печальную элегию в природе вокруг меня подчёркивали две обломанные и уродливые ветлы и опрокинутая вверх дном лодка у их корней.

Опрокинутый чёлн с проломленным дном и ограбленные холодным ветром деревья, жалкие и старые… Всё кругом разрушено, бесплодно и мертво, а небо точит неиссякаемые слёзы. Пустынно и мрачно было вокруг — казалось, всё умирает, скоро останусь в живых я один, и меня тоже ждёт холодная смерть.

А мне тогда было семнадцать лет — хорошая пора!

Я ходил, ходил по холодному и сырому песку, выбивая зубами трели в честь голода и холода, и вдруг, в тщетных поисках съестного, зайдя за один из ларей, — увидал за ним скорченную на земле фигуру в женском платье, мокром от дождя и плотно приставшем к склонённым плечам. Остановившись над ней, я присмотрелся, что она делала.

Оказалось, она роет руками яму в песке, подкапываясь под один из ларей.

— Это зачем тебе? — спросил я, присаживаясь на корточки около неё.

Она тихо вскрикнула и быстро вскочила на ноги. Теперь, когда она стояла и смотрела на меня широко раскрытыми серыми глазами, полными боязни, — я видел, что это девушка моих лет, с очень миловидным личиком, к сожалению, украшенным тремя большими синяками. Это его портило, хотя синяки были расположены с замечательной пропорциональностью — по одному, равной величины, под глазами и один — побольше — на лбу, как раз над переносицей. В этой симметрии была видна работа артиста, очень изощрившегося в деле порчи человеческих физиономий.

Девушка смотрела на меня, и боязнь в её глазах постепенно гасла… Вот она отряхнула руки от песка, поправила ситцевый платок на голове, поёжилась и сказала:

— Ты, чай, тоже есть хочешь. Ну-ка, рой, у меня руки устали. Там, — она кивнула головой на ларь, — наверно хлеб есть… Этот ларь торгует ещё…

Я стал рыть. Она же, немного подождав и посмотрев на меня, присела рядом и стала помогать мне…

Мы работали молча. Я не могу сказать теперь, помнил ли я в этот момент об уголовном кодексе, о морали, собственности и прочих вещах, о которых, по мнению сведущих людей, следует помнить во все моменты жизни. Желая быть возможно ближе к истине, я должен признаться, — кажется, я был настолько углублён в дело подкопа под ларь, что совершенно позабыл о всём прочем, кроме того, что могло оказаться в этом ларе…

Вечерело. Тьма — сырая, мозглая, холодная — всё более сгущалась вокруг нас.

Волны шумели как будто глуше, чем раньше, а дождь барабанил о доски ларя всё звучнее и чаще… Где-то уж продребезжала трещётка ночного сторожа…

— Есть у него пол или нет? — тихо спросила моя помощница. Я не понял, о чём она говорит, и промолчал.

— Я говорю — есть пол у ларя? Коли есть, так мы напрасно ломаемся. Подроем яму, — а там, может, толстые доски ещё… Как их отдерёшь? Лучше замок сломать… замок-то плохонький…

Хорошие идеи редко посещают головы женщин; но, как вы видите, они всё-таки посещают их… Я всегда ценил хорошие идеи и всегда старался пользоваться ими по мере возможности.

Найдя замок, я дёрнул его и вырвал вместе с кольцами… Моя соучастница мгновенно изогнулась и змеёй вильнула в открывшееся четырёхугольное отверстие ларя. Оттуда раздался её одобрительный возглас:

Одна маленькая похвала женщины для меня дороже целого дифирамба со стороны мужчины, будь мужчина сей красноречив, как все древние ораторы, взятые вместе. Но тогда я был настроен менее любезно, чем теперь, и, не обратив внимания на комплимент девушки, кратко и со страхом спросил её:

Она монотонно принялась перечислять мне свои открытия:

— Корзина с бутылками… Мешки пустые… Зонтик… Ведро железное.

Всё это было несъедобно. Я почувствовал, что мои надежды гаснут… Но вдруг она оживлённо крикнула.

— Хлеб… Каравай… Только мокрый… Держи!

К ногам моим выкатился каравай и за ним она, моя доблестная соучастница.

Я уже отломил кусочек, засунул его в рот и жевал…

— Ну-ка, дай мне… Да отсюда надо и уходить. Куда бы нам идти? — Она пытливо посмотрела во тьму на все четыре стороны… Было темно, мокро, шумно… — Вон там лодка опрокинута… айда-ка туда?

— Идём! — И мы пошли, обламывая на ходу нашу добычу и набивая ею рты…

Дождь усиливался, река ревела, откуда-то доносился протяжный насмешливый свисток, — точно некто большой и никого не боящийся освистывал все земные порядки, и этот скверный осенний вечер, и нас, двух его героев… Сердце болезненно ныло от этого свиста: тем не менее я жадно ел, в чём мне не уступала и девушка, шедшая с левой стороны от меня.

— Как тебя зовут? — зачем-то спросил я её.

— Наташа! — отвечала она, звучно чавкая.

Я посмотрел на неё — у меня больно сжалось сердце, я посмотрел во тьму впереди меня и — мне показалось, что ироническая рожа моей судьбы улыбается мне загадочно и холодно…

…По дереву лодки неугомонно стучал дождь, мягкий шум его наводил на грустные мысли, и ветер свистел, влетая в проломленное дно — в щель, где билась какая-то щепочка, билась и трещала беспокойным и жалобным звуком. Волны реки плескались о берег, они звучали так монотонно и безнадёжно, точно рассказывали о чём-то невыносимо скучном и тяжёлом, надоевшем им до отвращения, о чём-то таком, от чего им хотелось бы убежать и о чём всё-таки необходимо говорить. Шум дождя сливался с их плеском, и над опрокинутой лодкой плавал протяжный, тяжёлый вздох земли, обиженной и утомлённой этими вечными сменами яркого и тёплого лета — осенью холодной, туманной и сырой.

Ветер носился над пустынным берегом и вспенённой рекой, носился и пел унылые песни…

Помещение под лодкой было лишено комфорта: в нём было тесно, сыро, в пробитое дно сыпались мелкие, холодные капли дождя, врывались струи ветра …Мы сидели молча и дрожали от холода. Мне хотелось спать, помню Наташа прислонилась спиной к борту лодки, скорчившись в маленький комок. Обняв руками колени и положив на них подбородок, она упорно смотрела на реку, широко раскрыв свои глаза, — на белом пятне её лица они казались громадными от синяков под ними. Она не двигалась, эта неподвижность и молчание — я чувствовал — постепенно родит во мне страх перед моей соседкой…

Мне хотелось заговорить с ней, но я не знал, с чего начать.

Она заговорила сама.

— Экая окаянная жизнь. — внятно, раздельно, с глубоким убеждением в тоне произнесла она.

Но это не была жалоба. В этих словах было слишком много равнодушия для жалобы.

Просто человек подумал, как умел, подумал и пришёл к известному выводу, который и высказал вслух и на который я не мог возразить, не противореча себе. Поэтому я молчал. А она, как бы не замечая меня, продолжала сидеть неподвижно.

— Хоть бы сдохнуть, что ли… — снова проговорила Наташа, на этот раз тихо и задумчиво. И снова в её словах не звучало ни одной ноты жалобы. Видно было, что человек, подумав про жизнь, посмотрел на себя и спокойно пришёл к убеждению, что для охранения себя от издевательств жизни он не в состоянии сделать что-либо другое, кроме того, как именно — «сдохнуть».

Мне стало невыразимо тошно от такой ясности мышления, и я чувствовал, что если буду молчать ещё, то наверное заплачу… А это было бы стыдно пред женщиной, тем более, что вот — она не плакала. Я решил заговорить с ней.

— Кто это тебя избил? — спросил я, не придумав ничего умнее.

— Да всё Пашка же… — ровно и громко ответила она.

— Любовник… Булочник один…

— Часто он тебя бьёт.

— Как напьётся, так и бьёт…

И вдруг, придвинувшись ко мне, она начала рассказывать о себе, Пашке и существующих между ними отношениях. Она — «девица из гуляющих, которые…», а он — булочник с рыжими усами и очень хорошо играет на гармонике. Ходил он к ней в «заведение» и ей очень понравился, потому что человек он весёлый и одевается чисто.

Поддёвка в пятнадцать рублей и сапоги с «набором» у него… По этим причинам она в него влюбилась, и он стал её «кредитным». А когда он стал её «кредитным», то занялся тем, что отбирал у неё те деньги, которые ей давали другие гости на конфеты, и, напиваясь на эти деньги, стал бить её, — это бы ещё ничего, — а стал «путаться» с другими девицами на её глазах…

— Али это мне не обидно? Я не хуже других прочих… Значит, это он издевается надо мной, подлец. Третьего дня я вот отпросилась у хозяйки гулять, пришла к нему, а у него Дунька пьяная сидит. И он тоже под шефе. Я говорю ему: «Подлец ты, подлец!

Жулик ты!» Он избил меня всю. И пинками и за волосы — всячески… Это бы ещё ничего!

А вот порвал всю… это как теперь? Как я к хозяйке явлюсь? Всё порвал: и платье и кофточку — новенькая ещё совсем… и платок сдёрнул с головы… Господи! Как мне теперь быть? — вдруг взвыла она тоскующим, надорванным голосом.

И ветер выл, становясь всё крепче и холоднее. У меня снова зубы принялись танцевать. А она тоже ёжилась от холода, придвинувшись настолько близко ко мне, что я уже видел сквозь тьму блеск её глаз..

— Какие все вы мерзавцы, мужчины! Растоптала бы я вас всех, изувечила. Издыхай который из вас… плюнула бы в морду ему, а не пожалела! Подлые хари! Канючите, канючите, виляете хвостом, как подлые собаки, а поддастся вам дура, и готово дело!

Сейчас вы её и под ноги себе… Шематоны паршивые…

Ругалась она очень разнообразно, но в ругательствах её не было силы: ни злобы, ни ненависти к «паршивым шематонам» не слышал я в них. Вообще тон её речи был несоответственно содержанию спокоен и голос грустно беден тонами.

Но всё это действовало на меня сильнее самых красноречивых и убедительных пессимистических книг и речей, которые я слышал немало и раньше, и позднее, и по сей день слышу и читаю. И это потому, видите ли, что агония умирающего всегда гораздо естественнее и сильнее самых точных и художественных описаний смерти.

Мне было скверно — наверное, больше от холода, чем от речей моей соседки по квартире. Я тихонько застонал и заскрипел зубами.

И почти в то же мгновение ощутил на себе две холодные маленькие руки, — одна из них коснулась моей шеи, другая легла мне на лицо, и вместе с тем прозвучал тревожный, тихий, ласковый вопрос:

Я готов был подумать, что это спрашивает меня кто-то другой, а не Наташа, только что заявившая, что все мужчины мерзавцы, и желавшая всем им гибели. Но она заговорила уже быстро и торопливо…

— Что ты? а? Холодно, что ли? Смерзаешь? Ах ты какой! Сидит и молчит… как сыч! Да ты бы давно сказал мне, что холодно, мол… Ну… ложись на землю… протягивайся… и я лягу… вот! Теперь обнимай меня руками… крепче… Ну вот, и должно быть тебе тепло теперь… А потом — спинами друг к другу ляжем… Как-нибудь скоротаем ночь-то… Ты что, запил, что ли? С места прогнали. Ничего.

Она меня утешала… Она меня ободряла…

Будь я трижды проклят! Сколько было иронии надо мной в этом факте! Подумайте!

Ведь я в то время был серьёзно озабочен судьбами человечества, мечтал о реорганизации социального строя, о политических переворотах, читал разные дьявольски мудрые книги, глубина мысли которых, наверное, недосягаема была даже для авторов их, — я в то время всячески старался приготовить из себя «крупную активную силу». И меня-то согревала своим телом продажная женщина, несчастное, избитое, загнанное существо, которому нет места в жизни и нет цены и которому я не догадался помочь раньше, чем она мне помогла, а если б и догадался, то едва ли бы сумел помочь ей чем-либо.

Ах, я готов был подумать, что всё это происходит со мной во сне, в нелепом сне, в тяжёлом сне…

Но, увы! мне нельзя было этого подумать, ибо на меня сыпались холодные капли дождя, крепко к моей груди прижималась грудь женщины, в лицо мне веяло её тёплое дыхание, хотя и с легоньким букетом водки… но — такое живительное… Выл и стонал ветер, стучал дождь о лодку, плескались волны, и оба мы, крепко сжимая друг друга, всё-таки дрожали от холода. Всё это было вполне реально, и я уверен, никто не видал такого тяжёлого и скверного сна, как эта действительность.

А Наташа всё говорила о чём-то, говорила так ласково и участливо, как только женщины могут говорить. Под влиянием её речей, наивных и ласковых, внутри меня тихо затеплился некий огонёк, и от него что-то растаяло в моём сердце.

Тогда из моих глаз градом полились слёзы, смывшие с сердца моего много злобы, тоски, глупости и грязи, накипевшей на нём пред этой ночью… Наташа уже уговаривала меня:

— Ну, полно, миленький, не реви! Полно! Бог даст, поправишься, опять на место поступишь… и всё такое…

И всё целовала меня. Много, без счёта, горячо…

Это были первые женские поцелуи, преподнесённые мне жизнью, и это были лучшие поцелуи, ибо все последующие страшно дорого стоили и почти ничего не давали мне.

— Ну, не реви же, чудак! Я тебя завтра устрою, коли тебе некуда деваться…

— как сквозь сон слышал я тихий убедительный шёпот…

…До рассвета мы лежали в объятиях друг друга…

А когда рассвело, вылезли из-под лодки и пошли в город… Потом дружески простились и более не встречались никогда, хотя я с полгода разыскивал по всем трущобам эту милую Наташу, с которой провёл описанную мною ночь, однажды осенью…

Если она уже умерла — как это хорошо для неё! — в мире да почиет! А если жива — мир душе её! Да не проснётся в душе её сознание падения… ибо это было бы страданием излишним и бесплодным для жизни…

Источник