Прощание с осенью
Прощание с осенью 1
Глава I — ГЕЛЯ БЕРЦ 1
Глава II — ОБРАЩЕНИЕ В ВЕРУ И ДУЭЛЬ 13
Глава III — РАЗГОВОРЫ ПО СУЩЕСТВУ 20
Глава IV — ВЕНЧАНИЯ И ПЕРВЫЙ PRONUNCIAMENTO 30
Глава V — HOMO COCO 41
Глава VI — ПРЕСТУПЛЕНИЯ 51
Глава VII — БЕГСТВО 70
Глава VIII — ТАЙНА СЕНТЯБРЬСКОГО УТРА 83
Диалектика безысходности 94
Прощание с осенью
Станислав Игнаций Виткевич (1885-1939) — выдающийся польский писатель и художник авангарда. «Прощание с осенью» (1925-1926) — авантюрно-философский роман о трагедии несостоявшейся судьбы и самоуничтожения личности. Занимает ключевое место в антиутопической прозе писателя, лейтмотив которой — становление и развитие человеческой души в деградировавшем обществе, живущем в предчувствии катастрофы. Впервые на русском языке.
Предисловие
Ввиду того, что я не сдержал обещаний, данных в первом предисловии, то есть не написал того, что называю «метафизическим романом», пишу второе — всего пару слов.
1. С порога отметаю обвинения моего романа в порнографичности. Считаю, что описание некоторых вещей, в той мере, в какой они дают повод сказать о других вещах, более существенных, должно быть позволено. У Стефана Жеромского в «Кануне весны» есть сноска, в которой он замечает, что воздерживается в данном месте от описания известного рода сцен, так как польской публике это не нравится. Не думаю, что это правильно. Принимая во внимание то, что пишут французы (пока мне на ум приходят только Мирбо, Поль Адам, Маргерит), я не считаю, чтобы вещи, содержащиеся в данной книге, были слишком уж ужасными. Порой точка над i и хвостик у ę пристойней, чем скромненькие точечки и тире. С той поры, как Берент напечатал слова «сукин сын» («Озимь»), а Бой — фразу, в которой было сказано «трахаются, как дикие ослы» (предисловие к «Мадмуазель де Мопен»), считаю, что иногда можно и не стеснять себя, если это оправдано в каком-то другом измерении. Естественно, всегда можно сказать: «Что позволено быку, не позволено щенку», но что делать — приходится рисковать.
2. Равным образом заранее отвергаю возможное обвинение в несерьезном отношении к вопросам религии. У нас столько болванов, что и такой поворот возможен. Решительно протестую.
3. Социальные вопросы поданы бесхитростно, без профессионального знания, ибо таковым не обладаю. Речь идет о фоне. Точно так же я не делаю никаких намеков на реальные события: никаких там тебе майских событий 1926 или мартовских 1927 года. Я мог бы с тем же успехом поместить всю эту историю в Венесуэле или в Парагвае и снабдить «героев» испанскими или даже португальскими фамилиями. Это ничего бы не изменило по сути.
4. Поскольку я понятия не имею о том, что такое роскошная жизнь, даю эту тему несколько юмористически и фантастически, à la Магда Самозванец. Мысль ввести фантастические названия для, скажем, несуществующих блюд я взял из, к сожалению, уничтоженного в 1917 году романа «Кардинал Понифлет», написанного в 1906 году Леоном Хвистеком; в романе том «фигурировали» несуществующие растения. Вместо того, чтобы копировать какое-нибудь «меню», виденное в отеле «Австралия» в Сиднее или на приеме, устроенном мэром города Бендиго под Мельбурном, или просто от Рыдза в Варшаве, я предпочел ввести названия несуществующих блюд. Таким образом, даже для клуба гурманов в Париже эти блюда могли бы иметь определенное очарование. То же самое относится к пурпурным коням, мебели, картинам и т. п.
5. Индии я не знаю, если не считать нескольких часов пребывания в Бомбее. Зато две недели был на Цейлоне во время поездки в Австралию в 1914 году. (Я должен был этим похвалиться, потому что если и есть во мне какой снобизм, то только австралийский.) Сам не знаю, зачем я перенес некоторые события в Индию, опираясь при этом на виденное мною на Цейлоне. Также не слишком придерживался я и нашей географии.
6. В качестве эпиграфа помещаю отрывок из стихотворения одного из злейших моих «врагов», Антония Слонимского, не для того, чтобы принять позу ложного объективизма, а просто потому, что стих этот мне очень нравится и как эпиграф он уместен. Кстати, должен заметить, что в своих суждениях об искусстве я не руководствуюсь ни личными пристрастиями, ни политикой, ни чем бы то ни было еще, кроме одного: сильной или слабой считаю данную вещь в художественном отношении. К сожалению, должен констатировать, что такое восприятие произведений искусства у нас редкость.
7. Очень правильно и то, что пишет другой весьма досаждающий мне «враг», Кароль Ижиковский, об отношении критики к произведению искусства через автора. Ковыряние в авторе по поводу его произведения — нескромно, неуместно, не по-джентльменски. К сожалению, каждый может столкнуться с такого рода свинством. Очень это неприятно.
P. S. «Досаждающим мне врагом» я считаю того, с кем нельзя бороться из-за отсутствия у него однозначно определенной системы понятий, и того, кто неискренен в отношении самого себя — приступая к критике или полемике, он не утруждает себя дотошным самоанализом, потому и не понимает идей оппонента.
8. Отмечу еще, что роман этот — второй из написанных мною. Первый — «622 падения Бунго, или Демоническая женщина» — я написал в 1910-1911 годах. По не зависящим от меня причинам он не может быть издан.
9. Согласно моей системе дефиниций искусства, я вообще не считаю роман произведением искусства. Свои взгляды на роман я изложил в критике «Вознесения» Е. М. Рытарда в январском номере «Скамандра» за 1925 г.
10. Никто не заставит меня прекрасно звучащее двусложное слово «tryumf» писать как «triumf» (трюмф), ибо таким образом оно меняется на односложное, совершенно не соответствующее духу польского языка. Нельзя ради каких-то там требований правописания менять устоявшееся в ходе веков звучание слов, тем более, что объективно, в ранее существовавшем правописании, они звучат лучше. Вот вроде и всё.
Прощание с осенью
Что же есть, о природа, речь твоих утешений
Против желаний, что будишь ты мраком своим?
Источник
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Прощание с осенью
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Прощание с осенью
Станислав Игнаций Виткевич (1885—1939) — выдающийся польский писатель и художник авангарда. «Прощание с осенью» (1925—1926) — авантюрно-философский роман о трагедии несостоявшейся судьбы и самоуничтожения личности. Занимает ключевое место в антиутопической прозе писателя, лейтмотив которой — становление и развитие человеческой души в деградировавшем обществе, живущем в предчувствии катастрофы. Впервые на русском языке.
Ввиду того, что я не сдержал обещаний, данных в первом предисловии, то есть не написал того, что называю «метафизическим романом», пишу второе — всего пару слов.
1. С порога отметаю обвинения моего романа в порнографичности. Считаю, что описание некоторых вещей, в той мере, в какой они дают повод сказать о других вещах, более существенных, должно быть позволено. У Стефана Жеромского в «Кануне весны» есть сноска, в которой он замечает, что воздерживается в данном месте от описания известного рода сцен, так как польской публике это не нравится. Не думаю, что это правильно. Принимая во внимание то, что пишут французы (пока мне на ум приходят только Мирбо, Поль Адам, Маргерит), я не считаю, чтобы вещи, содержащиеся в данной книге, были слишком уж ужасными. Порой точка над i и хвостик у e пристойней, чем скромненькие точечки и тире. С той поры, как Берент напечатал слова «сукин сын» («Озимь»), а Бой — фразу, в которой было сказано «трахаются, как дикие ослы» (предисловие к «Мадмуазель де Мопен»), считаю, что иногда можно и не стеснять себя, если это оправдано в каком-то другом измерении. Естественно, всегда можно сказать: «Что позволено быку, не позволено щенку», но что делать — приходится рисковать.
2. Равным образом заранее отвергаю возможное обвинение в несерьезном отношении к вопросам религии. У нас столько болванов, что и такой поворот возможен. Решительно протестую.
3. Социальные вопросы поданы бесхитростно, без профессионального знания, ибо таковым не обладаю. Речь идет о фоне. Точно так же я не делаю никаких намеков на реальные события: никаких там тебе майских событий 1926 или мартовских 1927 года. Я мог бы с тем же успехом поместить всю эту историю в Венесуэле или в Парагвае и снабдить «героев» испанскими или даже португальскими фамилиями. Это ничего бы не изменило по сути.
4. Поскольку я понятия не имею о том, что такое роскошная жизнь, даю эту тему несколько юмористически и фантастически, a la Магда Самозванец. Мысль ввести фантастические названия для, скажем, несуществующих блюд я взял из, к сожалению, уничтоженного в 1917 году романа «Кардинал Понифлет», написанного в 1906 году Леоном Хвистеком; в романе том «фигурировали» несуществующие растения. Вместо того, чтобы копировать какое-нибудь «меню», виденное в отеле «Австралия» в Сиднее или на приеме, устроенном мэром города Бендиго под Мельбурном, или просто от Рыдза в Варшаве, я предпочел ввести названия несуществующих блюд. Таким образом, даже для клуба гурманов в Париже эти блюда могли бы иметь определенное очарование. То же самое относится к пурпурным коням, мебели, картинам и т. п.
5. Индии я не знаю, если не считать нескольких часов пребывания в Бомбее. Зато две недели был на Цейлоне во время поездки в Австралию в 1914 году. (Я должен был этим похвалиться, потому что если и есть во мне какой снобизм, то только австралийский.) Сам не знаю, зачем я перенес некоторые события в Индию, опираясь при этом на виденное мною на Цейлоне. Также не слишком придерживался я и нашей географии.
6. В качестве эпиграфа помещаю отрывок из стихотворения одного из злейших моих «врагов», Антония Слонимского, не для того, чтобы принять позу ложного объективизма, а просто потому, что стих этот мне очень нравится и как эпиграф он уместен. Кстати, должен заметить, что в своих суждениях об искусстве я не руководствуюсь ни личными пристрастиями, ни политикой, ни чем бы то ни было еще, кроме одного: сильной или слабой считаю данную вещь в художественном отношении. К сожалению, должен констатировать, что такое восприятие произведений искусства у нас редкость.
7. Очень правильно и то, что пишет другой весьма досаждающий мне «враг», Кароль Ижиковский, об отношении критики к произведению искусства через автора. Ковыряние в авторе по поводу его произведения — нескромно, неуместно, не по-джентльменски. К сожалению, каждый может столкнуться с такого рода свинством. Очень это неприятно.
P. S. «Досаждающим мне врагом» я считаю того, с кем нельзя бороться из-за отсутствия у него однозначно определенной системы понятий, и того, кто неискренен в отношении самого себя — приступая к критике или полемике, он не утруждает себя дотошным самоанализом, потому и не понимает идей оппонента.
8. Отмечу еще, что роман этот — второй из написанных мною. Первый — «622 падения Бунго, или Демоническая женщина» — я написал в 1910—1911 годах. По не зависящим от меня причинам он не может быть издан.
9. Согласно моей системе дефиниций искусства, я вообще не считаю роман произведением искусства. Свои взгляды на роман я изложил в критике «Вознесения» Е. М. Рытарда в январском номере «Скамандра» за 1925 г.
10. Никто не заставит меня прекрасно звучащее двусложное слово «tryumf» писать как «triumf» (трюмф), ибо таким образом оно меняется на односложное, совершенно не соответствующее духу польского языка. Нельзя ради каких-то там требований правописания менять устоявшееся в ходе веков звучание слов, тем более, что объективно, в ранее существовавшем правописании, они звучат лучше. Вот вроде и всё.
Прощание с осенью
Что же есть, о природа, речь твоих утешений
Против желаний, что будишь ты мраком своим?
Источник
Прощание с осенью
| Автор: | Станислав Игнаций Виткевич |
| Перевод: | Юрий Чайников |
| Жанры: | Классическая проза , Современная проза |
| Серия: | Коллекция польской литературы; Эта странная проза |
| Год: | 2006 |
| ISBN: | 5-88190-020-0; 5-7905-4295-6 |
Ввиду того, что я не сдержал обещаний, данных в первом предисловии, то есть не написал того, что называю «метафизическим романом», пишу второе — всего пару слов.
1. С порога отметаю обвинения моего романа в порнографичности. Считаю, что описание некоторых вещей, в той мере, в какой они дают повод сказать о других вещах, более существенных, должно быть позволено. У Стефана Жеромского в «Кануне весны» есть сноска, в которой он замечает, что воздерживается в данном месте от описания известного рода сцен, так как польской публике это не нравится. Не думаю, что это правильно. Принимая во внимание то, что пишут французы (пока мне на ум приходят только Мирбо, Поль Адам, Маргерит), я не считаю, чтобы вещи, содержащиеся в данной книге, были слишком уж ужасными. Порой точка над i и хвостик у ę пристойней, чем скромненькие точечки и тире. С той поры, как Берент напечатал слова «сукин сын» («Озимь»), а Бой — фразу, в которой было сказано «трахаются, как дикие ослы» (предисловие к «Мадмуазель де Мопен»), считаю, что иногда можно и не стеснять себя, если это оправдано в каком-то другом измерении. Естественно, всегда можно сказать: «Что позволено быку, не позволено щенку», но что делать — приходится рисковать.
Прощание с осенью скачать fb2, epub бесплатно
Прежде всего необходимо со всей серьезностью заявить: книга, которую вы держите в руках, — вовсе не ода наркотикам, а совершенно напротив. Мудрый, одинокий, тоскующий человек пишет о том, что наболело, — для тех, кто так же далек от самодовольной сытости, как он сам. Для тех, кому не все равно, кто не может уйти, как сказал бы Брехт. А виртуалам-кайфоманам, вынюхивателям «культовых» примочек и прочим пуст-авангардистам тут ловить нечего (и геть отсюда!).
Не вникая в вопрос о том, является ли роман произведением искусства (для меня — нет), — я хочу затронуть проблему отношения писателя к своей жизни и окружению. Роман для меня — это прежде всего описание определенного отрезка действительности, вымышленного или подлинного, — неважно, действительности в том понимании, что главным в ней является содержание, а не форма. Это не исключает, разумеется, самой невероятной фантастичности темы и психологии действующих лиц — речь лишь о том, чтобы читатель был принужден поверить, что все было или могло быть именно так, а не иначе. Это впечатление зависит и от способа изображения, то есть от формы отдельных частей и фраз, и от общей композиции, но художественные элементы не образуют в романе формального целого, непосредственно воздействующего своей конструкцией; они служат скорее усилению жизненного содержания, тому, чтобы внушить читателю чувство реальности описанных людей и событий. Конструкция целого в романе, по моему мнению, второстепенна, возникает как побочный продукт описания жизни и не должна деформирующе влиять на действительность, отвечая чисто формальным требованиям. Конечно, лучше, чтобы конструкция была, но ее отсутствие не является принципиальным недостатком романа в отличие от произведений Чистого Искусства, где без формальной ценности целого не может быть речи о художественном впечатлении, где в случае ее отсутствия нет произведения вообще, а в лучшем случае есть определенным образом претворенная реальность и хаос не связанных меж собой чисто формальных элементов. Поэтому роман в своей независимости от законов композиции может быть всем: от непсихологических похождений, представленных извне, до произведения, граничащего с философским либо общественным трактатом. Разумеется, в нем должно что-то происходить: идеи и их борьба должны быть показаны на живых людях, а не развешены на манекенах. Если этого нет, то лучше написать брошюру или трактат. Убеждение, будто роман обязательно должен ограничиться изображением замкнутого отрезка жизни, когда автор с шорами на глазах, словно пугливая лошадь, избегает всех действительных и даже м н и м ы х отклонений от темы, кажется мне неверным — за исключением графоманского вздора и никому не нужного плоского изображения неинтересных людей, оправданны даже величайшие отступления от «темы». Стремление подлизаться к самым низким вкусам рядовой публики, боязнь собственных мыслей и неодобрения клики превращают нашу литературу (за малыми исключениями) в теплую водичку, от которой тошнит. Верно утверждает Антоний Амброжевич: у нас литература была только функцией борьбы за независимость — с моментом же достижения независимости литературе, кажется, приходит конец — и надежды нет. Прошу не подозревать меня в мегаломании и желании внушить публике, будто мои романы идеальны, а все остальное ерунда. Я далек (и даже очень) от этого. Но я утверждаю, что нынешняя критика из ложно понятого чувства общественного долга и желания привить малые добродетели малым людям не хочет видеть опасных проблем и их возможных решений и решительно тормозит развитие большого стиля в литературе. Все нежелательное программно замалчивается либо плохо понимается и интерпретируется. Фальшь и трусость характеризуют всю нашу литературную жизнь, а те, кто даже справедливо обрушивается на разные неприятные явления (например, Слонимский), бессильны из-за намеренного антиинтеллектуализма и отсутствия понятийных основ. Умственная малограмотность большинства критиков, отсутствие у них какой-либо определенной системы оценочных понятий, отсутствие интеллектуального стержня в соединении с продукцией посредственностей и затопившими рынок переводами заграничного барахла создает грустную картину литературного упадка. Что можно требовать от публики, если критика ниже ее среднего уровня. Я не буду здесь сражаться за общие идеи с отдельными критиками (полемика с ними будет развернута в моей брошюре под названием «Последняя пилюля для „врагов“») — хочу поставить только один вопрос: соотношение частной жизни автора и его произведения.
Научная пьеса с «куплетами» в трех действиях.
Станислав Игнацы Виткевич (1885–1939) – выдающийся польский драматург, теоретик театра, самобытный художник и философ. Книги писателя изданы на многих языках, его пьесы идут в театрах разных стран. Творчество Виткевича – знаменательное явление в истории польской литературы и театра. О его международном признании говорит уже то, что 1985 год был объявлен ЮНЕСКО годом Виткевича. Польская драматургия без Виткевича – то же, что немецкая без Брехта, ирландская без Беккета, русская без Блока и Маяковского. До сих пор мы ничего не знали
Станислав Игнацы Виткевич (1885–1939) – выдающийся польский драматург, теоретик театра, самобытный художник и философ. Книги писателя изданы на многих языках, его пьесы идут в театрах разных стран. Творчество Виткевича – знаменательное явление в истории польской литературы и театра. О его международном признании говорит уже то, что 1985 год был объявлен ЮНЕСКО годом Виткевича. Польская драматургия без Виткевича – то же, что немецкая без Брехта, ирландская без Беккета, русская без Блока и Маяковского. До сих пор мы ничего не знали
Станислав Игнацы Виткевич (1885 – 1939) – выдающийся польский драматург, теоретик театра, самобытный художник и философ. Книги писателя изданы на многих языках, его пьесы идут в театрах разных стран. Творчество Виткевича – знаменательное явление в истории польской литературы и театра. О его международном признании говорит уже то, что 1985 год был объявлен ЮНЕСКО годом Виткевича. Польская драматургия без Виткевича – то же, что немецкая без Брехта, ирландская без Беккета, русская без Блока и Маяковского.
Есть имена, без которых искусства нет. Даже когда мы о них не знаем вовсе или знаем лишь понаслышке. Тем радостнее встреча. И тем вероятней разочарование. Не всё приходит вовремя. Случаются такие опоздания, что уже не увидеть главного. Изменилась оптика — иным стало пространство жизни. Не говоря уж о театре. Что было свежо и неповторимо — растиражировано. Что было открыто болью души — кажется общим местом. Что ж: «Wsiakij mierit swoim arszinom», как говаривал Виткаций, этот лукавый мудрец и сумрачный балагур. Он никому не отказывал в праве быть собой и думать по-своему. Лишь бы не блуждала на устах улыбка кретина.
Кнут Гамсун (настоящая фамилия — Педерсен) родился 4 августа 1859 года, на севере Норвегии, в местечке Лом в Гюдсбранндале, в семье сельского портного. В юности учился на сапожника, с 14 лет вел скитальческую жизнь. лауреат Нобелевской премии (1920).
Имел исключительную популярность в России в предреволюционные годы. Задолго до пособничества нацистам (за что был судим у себя в Норвегии).
Подлинная фамилия этого замечательного писателя — Домингес Бастида, печатался же он под фамилией Беккер, второй, не переходящей к сыну частью отцовской фамилии. Родился он в Севилье, в семье давно обосновавшихся в Испании и уже забывших родной язык немцев. Рано осиротев, Беккер прожил короткую, полную лишений жизнь, которая стала таким же воплощением романтической отверженности, как и его стихи. Умер Г. А. Беккер в расцвете творческих сил от чахотки.
Литературное наследие писателя невелико по объему, и большинство его произведений было опубликовано лишь посмертно. Друзья выпустили сборник его «Стихов» (1871) по неполному черновому варианту, единственно сохранившемуся после того, как во время сентябрьской революции 1868 года оригинал подготовленной поэтом книги погиб. Тогда же были собраны воедино его прозаические «Легенды».
Продолжая традиции романтического искусства, Беккер, однако, уже лишен революционной активности, свойственной ранним испанским романтикам. Мироощущение писателя глубоко трагично, а его романтическое бунтарство находит выражение преимущественно в самоизоляции от неприемлемой действительности и в погружении в мир интимных чувств, прежде всего любви.
Любовь, в сущности говоря, — центральный персонаж и стихотворений Беккера, и его прозаических «Легенд». Если в стихах поэт отгораживается от реальности, погружаясь в субъективные переживания, то в «Легендах» это осуществляется перенесением действия в далекое, главным образом средневековое, прошлое. В испанском романтизме жанр легенды получил распространение до Беккера. Но, как писал испанский исследователь Анхель дель Рио, в прежних романтических преданиях «господствовал, наряду с описательным элементом, дух приключений, интриги; это искусство новеллистическое. В легенде Беккера, напротив, царит таинственное, сверхъестественное и магическое; это искусство лирическое». Содержание этих легенд разно-образно, оно нередко заимствовано писателем из народных сказок, но почти всегда в основе трагического конфликта, определяющего развитие их сюжета, лежит тяга к недостижимому, невозможному, ускользающему. Легенда «Зеленые глаза» впервые переведена Ек. Бекетовой и опубликована в 1895 году; в заново отредактированном виде она вошла в сборник: Г. А. Беккер. Избранное. М., 1986. Там же впервые напечатан перевод легенды «Лунный луч».
. Здесь тихо, вернее, сонно: тихо на ферме никогда не бывает; к тому же море отсюда всего в четверти мили и, когда погода ветреная, шум его проникает в лощину. До Бриксема четыре мили, до Кингсуэра — пять, но и там ничего примечательного не найдешь. Ферма расположена в укрытом месте, будто в нише, выдолбленной высоко на склоне лощины; за фермой ползут вверх поля, а потом начинается широкий скат. Кажется, будто видно отсюда очень далеко, но чувство это обманчиво, в чем легко убедиться, стоит только пройти немного вперед. Пейзаж типично девонширский: холмы, ложбины, живые изгороди, тропы, то сбегающие круто вниз, то взбирающиеся вверх, словно по отвесной стене, перелески, возделанные поля и ручьи, ручьи всюду, где только сумеют пробиться; но склоны обрыва, заросшие дроком и папоротником, еще не тронуты рукой человека. Лощина выходит к песчаной бухте, где с одной стороны встает черный утес, а с другой до самого мыса тянутся розовые скалы — там находится пост береговой охраны. Сейчас, когда наступает страдная пора, все исполнено великолепия: и наливающиеся яблоки и зеленые, слишком уж зеленые, деревья. Погода стоит жаркая, безветренная; кажется, что и море и земля дремлют на солнце. Перед фермой растет с полдюжины сосен, они здесь словно пришельцы из чужой страны, а позади раскинулся фруктовый сад — буйно разросшийся, ухоженный по всем правилам, — о лучшем трудно и мечтать. Дом, длинный, белый, с трехскатной крышей, весь в бурых пятнах, точно врос в землю. Тростниковую крышу перекрывали года два назад — вот и все нововведения; говорят, что дубовой входной двери с железными скобами по меньшей мере лет триста. До потолка рукой можно достать, да и окна вполне могли бы быть побольше; и все же это прелестный уголок прошлого, овеянный запахом яблок, дыма, шиповника, копченой свинины, жимолости, а надо всем этим еще запах старины.
Шолом-Алейхем (1859–1906) — классик еврейской литературы, писавший о народе и для народа. Произведения его проникнуты смесью реальности и фантастики, нежностью и состраданием к «маленьким людям», поэзией жизни и своеобразным грустным юмором.
Шолом-Алейхем (1859–1906) — классик еврейской литературы, писавший о народе и для народа. Произведения его проникнуты смесью реальности и фантастики, нежностью и состраданием к «маленьким людям», поэзией жизни и своеобразным грустным юмором.
— Знаете, когда приятней всего путешествовать в поезде? Осенью, примерно после праздника кущей*.
Не холодно и не жарко. Вы не видите ни заплаканного неба, ни лежащей в трауре омраченной земли. Капли дождя стучат в окно и скатываются вниз по запотевшему стеклу, точно слезы. А вы сидите, как барин, в вагоне третьего класса между такими же аристократами, как и вы сами, и время от времени поглядываете в окно. Вы видите, там вдалеке плетется возок, вязнет в грязи. На возке, согнувшись в три погибели и накрывшись мешком, сидит этакое божье создание и вымещает свою злобу на бедной лошадке, тоже божьем создании. И вы славите господа бога за то, что вы сами под крышей и среди живых людей. Не знаю, как вы, но я очень люблю ездить по железной дороге осенью, — примерно после праздника кущей.
Мне это рассказал в поезде еврей лет шестидесяти, весьма приличный человек, видно, такой же коммивояжер, как я, а то и купец. Передаю его рассказ слово в слово — таково мое правило в последнее время.
— В дороге, знаете ли, если рассчитывать только на пассажиров, с которыми можно завести знакомство и поболтать, с ума сойдешь от скуки.
Во-первых, пассажир пассажиру — рознь. Есть такие, которые любят много говорить, иногда даже слишком много, так что у вас голова кругом идет и в ушах звенит от этих разговоров. А бывают, наоборот, такие, которые вовсе не разговаривают. Ни слова! Почему они не хотят разговаривать — неизвестно. Может быть, у них неприятности, может быть, их мучает катар желудка, меланхолия или зубная боль. А может быть, у них в доме ад — сварливая жена, неудачные дети, злые соседи, к тому же и дела плохи, — как узнаешь, что у другого на душе.
– Хау ду ю ду, мистер Шолом-Алейхем? Не знаю, узнаете ли вы меня? Мы с вами некоторым образом в троюродном родстве состоим. То есть не с вами, а с вашим Тевье-молочником и его родственником Менахем-Мендлом из Егупца. Ага! Не правда ли, это вам интересно? Вы даже остановились. Постойте же со мной минуточку вот здесь, на тротуаре, поговорим немножко насчет Америки, что это за страна золотая. И не столько об Америке, сколько о ее бизнесе, о том, как здесь сохнут и дохнут в богатстве и чести, покуда бог пошлет настоящий джаб, а когда господь помог и вы уже добились настоящего занятия, тогда есть надежда со временем заработать еще, подняться выше, дорасти до этакого Джейкоба Шифа, Нейтана Штрауса или, на худой конец, до Гери Фишла, — одним словом: стать олл райт. Я пока не могу сказать о себе, что я – олл райт, но джаб, слава богу, я уже имею, и самое приятное в этом занятии то, что я дошел до него сам, собственным своим умом. Однако я вижу, что вам не терпится, вы хотите знать, кто с вами говорит? А если я вам скажу, что говорит мистер Грин, вы будете думать; зеленый? желтый? синий? Это все равно, что ничего. здесь я называюсь Грин, там назывался Гринберг. Откуда я? Из Одессы? Из Одессы. Из Егупца? Из Егупца. Из Касриловки, из Теплика, Шполы, Умани, Бердичева — словом, из тех мест. И торговал я, как все евреи. Крутил, маклерствовал, пока не настало то самое веселое время, пока не выгнали и пока мы не дотащились сюда, в страну Колумба. А тут ели, ели до тех пор, пока последнюю рубашку не проели, и тогда только начали мытарствовать по-настоящему. Никакой работой не брезгали, но ничего не удавалось. Наступил месяц элул. Пришло время осенних праздников, и я увидел, как в газетах рекламируются канторы, синагоги, молельни. В витринах магазинов появились молитвенники — обыкновенные и праздничные, бараньи рога, талесы, а публика, вижу, начала улыбаться богу, льстить ему ради бизнеса. Тогда я подумал и говорю самому себе: «Мистер Грин! До каких пор ты будешь «зеленым»? Надо и тебе поживиться от месяца элула, от десяти покаянных дней!» Но хорошо сказать «поживиться», когда можно поживиться. За что я могу приняться? Сделаться кантором? Но я никогда сапожником не был. Резником? Но мой отец никогда извозчиком не был. Раввином я и подавно не стану, потому что знаю грамоту и понимаю значение слов. Разве что мясником по строго кошерному мясу? Но я и дома никогда не торговал крадеными лошадьми. Углубившись, как ваш Тевье говорит, в такие мысли и рассуждения, я зашел в синагогу. Начало месяца элула, народ молится, читают псалмы. Помолились, тогда один из прихожан говорит: «А кто же нам протрубит в рог?» – «Протрубить? – отзываюсь я. – Разрешите мне. » Вы, пожалуй, спросите, откуда я умею трубить в рог? А дело вот в чем: трубачом я дома действительно не был. И отец мой – тоже. И дед не был. Но, – мальчишки-озорники, мы в праздники, бывало, раздобудем где-нибудь рог и спорта ради трубим в него до тех пор, пока служка не выгонит из синагоги. Короче говоря, – я это дело знаю, и, как вы говорите, – раз сказано, что он может, так о чем толковать. И вот взял я в руки рог, да как протрубила — сначала с трелями, а потом закончил на одной ноте, протяжным звуком, ну, прямо-таки отсюда до Бруклинского моста! Услыхав такую музыку, прихожане и говорят: «Откуда будете, молодой человек?» – «А не все ли вам равно?» – отвечаю я. – «Может быть, останетесь у нас трубить на праздники? – спрашивают они. – Наш трубач умер». – «Если бы это могло меня прокормить, – говорю я, – пожалуй». – «Делать жизнь, – отвечают они, – одним этим трудновато. Разве что вы бы еще что-нибудь делали к тому же. » – «А именно? – спрашиваю. – Что мне еще делать? Быть к тому же кучером? Подметальщиком или дворником?» А они мне: «Коль скоро вы трубач, то есть умеете трубить в рог, мы не можем предложить вам такие грубые работы. Единственное, что мы могли бы вам дать, это «ченс», чтобы вы могли трубить еще в одной синагоге. » Это заставило меня подумать: коль скоро я буду иметь шанс трубить еще в одной синагоге, то почему же я не могу трубить еще в двух синагогах? А почему не в трех? И я пошел по Даунтаун из одной синагоги в другую, из одной молельни в другую. Всюду делал пробы, показывал свое искусство, всюду имел величайший успех, потому что, когда я трублю в рог, сбегаются из всех молелен. Меня слушали судьи, конгрессмены, ассамблимены, и все говорили: «Поразительно!» Можете себе представить, в первый год я имел одну синагогу и две молельни. На следующий год – три синагоги и пять молелен. В нынешнем году, если Богу будет угодно, у меня намечается чуть ли не дюжина молелен, и я смогу заработать добрых несколько долларов. Вы, пожалуй, спросите, как же может один человек справиться с таким количеством бизнесов? Этого вы не спрашивайте! На то она и Америка! В этой стране кое-как приспособляются. В одном месте я выступаю раньше, в другом – немного позже, в третьем – еще позже. Я делаю все возможное, чтобы публикум был «сатисфайт», потому что если я пропущу время, я теряю свой джаб и свою репутейшн. Вы удивляетесь, мистер Шолом-Алейхем, что я употребляю больше английских слов, чем еврейских. Это из-за детей. Они у меня уже настоящие американцы и не желают ни слова говорить по-еврейски! Посмотрели бы вы на моих «боев», никогда бы не сказали, что это еврейские дети. И меня самого, когда увидите после праздников, тоже не узнаете. Незадолго до наступления месяца элул я сбрасываю свой сюртук, запускаю бороду, обретаю домашний вид. Но как только праздники пройдут, – бороду долой, надеваю свою шляпу и снова становлюсь джентльменом. Чего в Америке не делают ради 6изнеса. Я вижу, мистер, что у вас есть желание описать меня в газете, вы даже книжечку свою достали, — пожалуйста, на здоровье! Я вам даже спасибо скажу. Это будет для меня рекламой. Мало того, я попрошу вас и адрес мой указать: «Мистер Грин, Черри-стрит, Нью-Йорк сити..» Плиз. Надеюсь, мы еще встретимся на Аптаун. Пока будьте мне гуд-бай!
Четверо друзей, сплавляющихся по реке на лодке, попадают из нашего времени в 1941 год, в параллельную реальность. Их захватывает в плен умный эсэсовец, поставляющий из нашего времени современное оружие и технологии в 1941 год. Благодаря этому Германия пока побеждает в войне и господствует до Урала.В его планах послать «попаданцев» в лабораторию Николы Теслы, чтобы достать разработки ученого, которые будут способствовать господству Германии во всем мире на столетия.
Источник
